Реанимация чувств [= День за ночь ] - Ирина Степановская

– Тед Тернер, например, – сказал Ашот. – Он как раз сейчас с Фондой развелся.

– Тоже сгодится, – подхватила его тон Татьяна. – Правда, где-то я читала, что он психопат и голубой.

– Мне кажется, даже безмозглые модели и те поняли, что миллионеры на них не клюют.

– Это поняли те, кому не повезло! А те, кому повезло, наслаждаются жизнью и не кричат на всех перекрестках, что вышли замуж за стариков сугубо по расчету.

Ашот встал и методично, не спеша, начал одеваться. У Татьяны похолодело в груди. "Проиграла! Вот так всегда: скажешь правду, потеряешь дружбу! Ну что мне было соврать, что я от него без ума! Нет, дурацкая привычка – выступать с открытым забралом! Похоже, он собирается уходить. Надо держаться. Только бы не устроить истерику!"

– Ты куда? – как можно миролюбивее спросила она.

– Я не люблю иметь дело с дурами, – ответил Ашот. – А сегодня меня, видимо, бес попутал.

– Как же ты поедешь, ты же порядочно пьян? – Татьяна хотела перевести разговор на дружеские рельсы. Ничего особенного, никакой трагедии, друг с подружкой прощаются, так как не сошлись характерами.

– На трамвае, – сказал Ашот. – На прощание у меня для тебя совет. – Он уже стоял в коридоре и завязывал галстук. – Ты своему миллионеру сразу не говори, что тебя интересуют в первую очередь его деньги, а то никогда замуж не выйдешь. Там таких стервятниц, как ты, и своих много, всех цветов кожи.

– А разве я виновата в том, что государство за мои труды и знания не может обеспечить приличную жизнь и я хочу выгодно продать себя?

– Другие хуже живут, но больше ценят то, что имеют, – ответил Ашот.

– Если ты имеешь в виду эти модные вещи, так сюда вбуханы деньги с двух бабушкиных квартир, проданных в Омске и в Челябинске. Родители, я тебе говорила, – из Сибири и с Урала. А научные труды мамочки и папы, как оказалось, стоят немного.

– А твои труды?

– Мы с тобой получаем одинаковую зарплату, сам знаешь, какие это копейки. Думаешь, не оскорбительно жить так, как мы живем?

Ашот ничего не ответил и закрыл за собой дверь.

Он вышел на улицу в ночь. Потеплело, моросил легкий дождь. В душе Ашота царили такое опустошение, такое разочарование, такое одиночество и такая тоска, что он решил не ехать на машине. К тому же он вспомнил, что машинально выложил ключи в прихожей на тумбочку в Татьяниной квартире.

"Сигануть бы вниз с какого-нибудь моста, – подумал он. – Но мама не переживет. Будет думать, что это оттого, что они все уехали, а я остался один. Нет, нельзя причинять матери горе. Я достаточно вырос, чтобы это понимать. Ничего не поделаешь. Пусть все остается как есть. Брат устроен, родители старые, мать сидит с внучкой, отец еще пытается подрабатывать… А я хочу остаться здесь. Мне не нравится в Америке, хотя там спокойнее, чище, красивее. Там еще более все чужое. Может, действительно, если жениться, завести свою семью, детей, разлука с теми, кто живет там, не будет так чувствоваться…"

Ашот, покачиваясь, шел по трамвайным рельсам вдоль путей. "Нагонит же какой-нибудь трамвай, поеду куда-нибудь", – думал он. Домой не хотелось, слишком холодной и неуютной казалась его съемная квартира. Ашот с удовольствием бы поехал к Аркадию, в семье Барашковых Оганесяна любили и всегда радушно принимали, но сейчас ехать к ним было неудобно. Он ведь отказался помочь Аркадию с собакой – и все из-за того, что вообразил, будто эта красивая сучка Татьяна сумела оценить его.

"Вот дура, – злился Ашот. – И вроде разбирается в медицине, а все-таки невозможная дура! Заморочила себе голову каким-то мужем-миллионером, как будто не понимает, что за все на свете приходится платить. А за что тогда плачу я? – подумал он. – За то, что провел счастливое детство в дружной семье, в уютном доме с большим садом, где летом абрикосы падали градом на крышу сарая, на которой я лежал с книжкой?"

Он еще молод. А каково было родителям перебираться из родных краев в страну, язык которой они даже не в силах освоить? Нет, он должен выбиться в люди, найти свою нишу в науке, которую он любит и которой только и хочет заниматься, и одновременно с этим построить свой дом, завести свою семью.

Вдруг из-за угла показался трамвай. Пустой, с приглушенными огнями, он, по-видимому, направлялся в парк.

"Не остановится", – подумал Ашот, но на всякий случай взмахнул рукой. Трамвай остановился.

– Ты что, сумасшедший? По рельсам ночью ходить! – звонким голосом крикнула, высунувшись в окно, девчонка-вагоновожатая.

– Куда идет трамвай? – спросил Ашот.

– На ВДНХ, – сказала девчонка уже спокойнее, увидев, что незнакомец, кажется, нормальный. Только он ей кого-то ужасно напоминал. В кепке, в клетчатом шарфе… Может, просто живет где-то поблизости?

– Подвези меня, – попросил незнакомец. – Только у меня мелочи нет.

– Плати крупными и садись! – засмеялась девчонка, посмотрела в зеркальце, направленное в салон, и ахнула. Незнакомец залез в трамвай, снял кепку и уселся на переднее сиденье, скрестив на груди руки. Вылитый Александр Сергеевич Пушкин из школьного учебника! Просто привидение какое-то!

– Эй! – осторожно позвала она. – А тебе куда?

Ашот задумался и рассеянно глянул на нее. "На ВДНХ, значит, по дороге в больницу, – решил он. – Что ж, помогу Валерию Павловичу, все равно с утра мне его сменять".

Он громко сказал:

– Подвези-ка ты меня на работу! – И назвал остановку.

– Фу! – выдохнула она. – Это в больницу, что ли?

– Да, в больницу.

– Привидится же такое! – Вагоновожатая опять засмеялась, теперь уже над своей ошибкой, включила в салоне свет и тронула трамвай с места.

А на Ольховке, по-осеннему уже пустой и голой, в двух окнах небольшого старого дома все еще горел свет.

Татьяна, обессиленная, пустая, усталая, лежала на смятой простыне без сна и ненавидящими глазами разглядывала потолок.

"Ну и черт с ним, ушел так ушел! Хорош день рождения! Хоть бы все провалились в тартарары!"

Она дрожала от гнева, от злости. Ей хотелось что-нибудь разбить, на кого-нибудь заорать, наконец, стукнуться головой об стенку. Ее перепоняли опустошение и ярость.

Таня встала, прошла в ванную, включила горячий душ. Не обращая внимания на брызги (она терпеть не могла клеенку, противно прилипающую к телу, но защищавшую от брызг пол в ее крошечной ванной), встала под горячие струи. Вода, жалея ее, ласково омывала ее голову, плечи и грудь, стекала ручейками вниз по животу, по ногам, ласкала, успокаивала, убаюкивала. Танины глаза вскоре стали сами собой закрываться. Она вылезла из ванны, накинула толстый махровый халат, прямо в нем залезла под одеяло, угнездилась и закрылась с головой.

"Не пойду завтра на работу! – решила она. – Отосплюсь, позавтракаю со вкусом и пойду гулять по Москве. Пусть потом хоть зарежут!"